я так вижу
- Хочешь, я нарисую тебе море? – спросила ты и я сразу понял, что очень хочу.
Я никогда не видел моря и оно представлялось мне чем-то необыкновенным, огромным и недоступным простому пониманию. Разве что иногда я получал открытки с изображением моря, но на открытках оно казалось мне глянцевым и как-то слишком маленьким, да и к тому же, на мозаичном боку ялтинской коробочки-дома, открытки печатали «Мосполиграф». А настоящего моря я никогда не видел.
- Конечно, - сказал я, - Очень хочу. А чем?
Мы сидели на узкой скамейке посреди редких парковых деревьев и пили вино. Тетради я оставил дома, сумки ты с собой не брала, и я вдруг испугался: вдруг в сумках и тетрадях остался тот заветный карандаш, и ты о нём просто забыла? Или карандаш у тебя с собой, но бумаги нет, и поэтому всё, конец, ничего не выйдет, и я так никогда и не увижу моря?
Я вдавился спиной в доски скамейки и жадно проглотил полстакана вина, капнув себе на джинсы. Но джинсы - не важны. И вино – не важно. А важно только море, которое потерялось где-то, такое одинокое, в тетрадях и сумках, в папках и коробках с гуашью и маслом.
Ты посмотрела на моё печальное лицо и засмеялась. И я услышал, как где-то в нотках твоего смеха шевелит ниточки травинок соленый бриз, и в тот же момент мне открылась великая истина – тебе не нужны тетради. И карандаши не нужны, и масло не нужно. Ведь настоящему художнику достаточно просто представить, и картина родится вокруг него сама собой. А краски и карандаши нужны только для того, чтобы он мог поделиться этим волшебством с другими. Слепыми и глупыми, как я.
Ты расстегнула карман джинсовой куртки и достала цветные мелки.
- Вот чем. А какое море тебе нарисовать?
Вокруг нашей скамейки расположился маленький асфальтовый пятачок, и ты, разложив мелки у ног, весело смотрела в мою сторону, словно предлагая поверить, что именно здесь сейчас и зашумит зелёная волна.
И я поверил.
- Тёплое, - произнёс я. И улыбнулся.
Над головой вертелось калейдоскопом свихнувшееся цветное небо и бесились чайки. Я сидел на скамейке, загорелый и заросший, курил трубку, обсыпая тельняшку пеплом трубочного табака, и смеялся. Пахло солью и водой, золотистый песок перекатывался под моими босыми ногами, путаясь в отросших волосах и засыпаясь, поднятый ветром, в нагрудные карманы куртки.
Позади меня шумел прибрежный город, а передо мной, величественное и многоцветное, раскинулось настоящее море, играя бликами на прозрачных гребнях волн.
А ты, в белом сарафане с цветами, смешная и босоногая, как цыганка, терпеливо дорисовывала остатком мелка плавник мокрого и вертлявого дельфина.
- Спасибо! – крикнул я, - Теперь я знаю, теперь я видел настоящее море!
И закрыл глаза, щурясь на солнце.
Я никогда не видел моря и оно представлялось мне чем-то необыкновенным, огромным и недоступным простому пониманию. Разве что иногда я получал открытки с изображением моря, но на открытках оно казалось мне глянцевым и как-то слишком маленьким, да и к тому же, на мозаичном боку ялтинской коробочки-дома, открытки печатали «Мосполиграф». А настоящего моря я никогда не видел.
- Конечно, - сказал я, - Очень хочу. А чем?
Мы сидели на узкой скамейке посреди редких парковых деревьев и пили вино. Тетради я оставил дома, сумки ты с собой не брала, и я вдруг испугался: вдруг в сумках и тетрадях остался тот заветный карандаш, и ты о нём просто забыла? Или карандаш у тебя с собой, но бумаги нет, и поэтому всё, конец, ничего не выйдет, и я так никогда и не увижу моря?
Я вдавился спиной в доски скамейки и жадно проглотил полстакана вина, капнув себе на джинсы. Но джинсы - не важны. И вино – не важно. А важно только море, которое потерялось где-то, такое одинокое, в тетрадях и сумках, в папках и коробках с гуашью и маслом.
Ты посмотрела на моё печальное лицо и засмеялась. И я услышал, как где-то в нотках твоего смеха шевелит ниточки травинок соленый бриз, и в тот же момент мне открылась великая истина – тебе не нужны тетради. И карандаши не нужны, и масло не нужно. Ведь настоящему художнику достаточно просто представить, и картина родится вокруг него сама собой. А краски и карандаши нужны только для того, чтобы он мог поделиться этим волшебством с другими. Слепыми и глупыми, как я.
Ты расстегнула карман джинсовой куртки и достала цветные мелки.
- Вот чем. А какое море тебе нарисовать?
Вокруг нашей скамейки расположился маленький асфальтовый пятачок, и ты, разложив мелки у ног, весело смотрела в мою сторону, словно предлагая поверить, что именно здесь сейчас и зашумит зелёная волна.
И я поверил.
- Тёплое, - произнёс я. И улыбнулся.
Над головой вертелось калейдоскопом свихнувшееся цветное небо и бесились чайки. Я сидел на скамейке, загорелый и заросший, курил трубку, обсыпая тельняшку пеплом трубочного табака, и смеялся. Пахло солью и водой, золотистый песок перекатывался под моими босыми ногами, путаясь в отросших волосах и засыпаясь, поднятый ветром, в нагрудные карманы куртки.
Позади меня шумел прибрежный город, а передо мной, величественное и многоцветное, раскинулось настоящее море, играя бликами на прозрачных гребнях волн.
А ты, в белом сарафане с цветами, смешная и босоногая, как цыганка, терпеливо дорисовывала остатком мелка плавник мокрого и вертлявого дельфина.
- Спасибо! – крикнул я, - Теперь я знаю, теперь я видел настоящее море!
И закрыл глаза, щурясь на солнце.
(c) Крис Аивер
