- Жутко не люблю таких вот потеющих студентов, - вдруг сказал Бирюков, когда за Сенькой хлопнула дверь. - Поставишь ему тройку, он так задрожит, зачетку схватит, помчится на тонких ногах... Эх, горемыка, думаю, так всю жизнь и проживешь, в какой-нибудь шпиндель уткнувшись! Такие все говорят себе: ну вот еще немножко, сдам вот этот экзамен, тогда начну жить, тогда уж начнется, наверное, счастье! Не понимает, что если вот сейчас, в молодости, у него счастья нет, так потом уж и точно не будет!
Я перестал писать и удивленно посмотрел на Бирюкова. Он отошел к аквариуму и стал сыпать рыбкам корм из круглой картонной коробочки с мятыми краями.
- Потом, - снова горячо заговорил Бирюков, - встречаешь такого в автобусе утром. Мчится на свою службу, чувствуется, опостылевшую, да еще ребеночка держит на руках. "Ну, как живешь?" - спрашиваешь. "Да ничего". И чувствуешь: действительно "ничего"! Ничего уже больше в жизни его не будет - все, конец!
Бирюков посмотрел на мою эпюру тангенциальных напряжений и быстро написал в зачетке "хор." и расписался.
- Пойдем-ка чаю попьем, - неожиданно сказал он.
Когда чайник вскипел, он достал из шкафа лимон, обдал его кипятком и стал резать ножом с зубчиками. Первое кольцо лимона он отрезал над моим стаканом, и оно упало в стакан. Второе кольцо упало в стакан к нему. Потом он насыпал в свой стакан песок и начал разминать лимон на дне. И вдруг усмехнулся какой-то мысли.
- Я все внучке твержу, - усмехаясь, сказал он, - разминай сначала лимон, а потом уже чай наливай, ведь трудно же лимон давить, когда он в чае плавает! Все твердил ей, твердил, а она вдруг мне и говорит: "Почему, дедушка, ты все время это повторяешь? Что, это единственное, что ты мне можешь интересного сообщить?" Я сначала посмеялся, порадовался, думаю, вот какая шустрая у меня внучка! А потом как-то задумался: действительно, что такого могу я ей сказать, чего никто другой во всем мире сказать не может?.. Ничего!
Он приподнялся, стал наливать в стаканы заварку.
- Но ведь вы доцент... У вас труды, - забормотал я, чувствуя себя очень неловко.
- Где они, эти труды? - усмехнулся он. - Ты их читал?.. Ну вот! Закатились в какую-то щель, затыкают там какие-то бреши... Но как-то я бы не сказал, что вот сейчас они со мной...
- Но ведь вы же... воевали, - сказал я.
- Воевал, - кивнул он. - Кстати, ты ошибаешься, если думаешь, что это так уж интересно... Все воевали, что ж... Об этом уже сотни романов написано! А я вот думаю иногда: а что в моей жизни было особенного, чего ни у кого другого не было? Для чего именно меня природа в единственном экземпляре на свет произвела? И - ничего! Один только неясный случай вспоминаю. В тридцатые годы, со знакомыми одними. Ну, неважно! Жили, в общем, в одном городке у реки... Временно... Так получилось. Не в этом суть. И вот однажды как-то не было меня несколько дней. Потом прихожу - их нет. И как-то сразу по виду комнаты понял почему-то, что они именно на пароходе уехали, а не на поезде. Хотя на поезде проще. Тогда я и не подумал об этом, кивнул только: "Ну, понятно". И действительно, получил скоро письмо. Действительно, на пароходе уплыли, подвернулся удобный случай. Потом уж забылось все это. И только теперь, когда всю жизнь перебираю... Ну, это понятно. Это просто... И только это вот и могу вспомнить. Комната эта так и стоит перед глазами. И все не могу понять: как я узнал тогда, что именно на пароходе они уплыли?
- Может быть, вещей больше взяли... на пароход? - неуверенно предположил я.
Он посмотрел на меня, потом задумался, видно снова возвращаясь в ту комнату.
- Да нет, - он мотнул головой. - Вещи, в общем-то, те же.
Потом мы молча, задумавшись, допили чай.
Я уже уходил, когда он вдруг снова разгорячился.
- Смотри же, думай, - говорил он, держа меня за локоть в передней. - Не верь, когда тебе говорят, что вот, мол, все люди так жили и ты, мол, так же живи. Будут говорить тебе: "Не выпендривайся!" Не слушай ты их! Все надо попробовать самому! Выпендривайся обязательно! Может, до чего-нибудь и довыпендриваешься!